Подпил как-то один мужик,
поздно, уж темная ночь была, идет, пошатывается, никак не может короткую дорогу
к дому найти. Да еще мороз лютый, несмотря на хмель, в носу пощипывает.
Видит, вроде бы его дом стоит; все окна погашены, только у него на кухне свет
желтый, тусклый горит, мигает, будто вот-вот потухнет.
«Лампу, что ли, забыл выключить», — размышляет он, пока в подъезд заходит,
дверь ключом открывает. Заходит и удивляется. В прихожей снегу наметено, темные
наледи на стенах, проходит в зал, люстру включил и от ужаса слова вымолвить не
может: никакой мебели нет, а кругом одни мертвецы! На стенках висят, у окна до
подоконника штабелем сложены, на полу лежат; по углам, застывшие, на корточках
сидят. И все разные, и по-разному умершие. Одного вроде бы машина переехала,
другой разрезанным горлом улыбается, третий голову в руках порубленную держит,
а те, кто на стене, за крюк подвешены: молоденькая женщина в летнем платьице
окровавленном, изодранном висит, рядом парень в зимней куртке, голову разбитую
опустил, руки вытянул...
И тут кто-то как хлопнет его по плечу!
Подпрыгнул от неожиданности мужик, оборачивается, а перед ним дедок стоит,
невысокий, в плечах узенький, поверх рубашки простой фуфайка накинута и в
валенках.
— Извини, папаша, квартирой ошибся, — пробормотал мужик. — Идти мне надо.
— Куда ты на ночь, милок, пойдешь, — отвечает ласково дедушка. — Отдохни, хотя
бы немного, посиди со старым, чая попей, да у меня для нежданных гостей всегда
что выпить найдется.
И потдалкивает в сторону кухни, подталкивает.
Ну, выпить мужик всегда был непрочь, особенно после увиденного. Зашли они на
кухню, а там еще два мертвяка лежат, лица черные, отмороженные.
Сели, дедок самогоночки достал, луковицу для закуси почистил, выпили они,
беседовать стали. О погоде, о политике, о том, как в магазинах нынче бедно
стало против прежнего.
Наконец, расхрабрившись, да после третьей стопочки, мужик решился сказать:
— Дядь, ну, ты и компанию себе подозрительную подобрал, — и подмигивает в
сторону тех, кто у раковины лежит, оттаивает.
— Ничего подозрительного, — обижается дед, — тетка в красном полушубке очень
даже заслуженная, по молодости в театрах выступала, это когда жизнь у ней не
сложилась, то в дворничихи пошла. А в зале, возьми, каждый третий — порядочный.
Инженер есть, два передовика, один в газете работал, — похвастался дедуля.
— Не боишься их?
— Чего мне их боятся? — удивляется тот. — Зло они уже никому не причинят, а
добро я сам наработаю, — и смеется, шуткой довольный.
— Так они ж мертвые, страшно...
— Не совсем мертвые, — отвечает дед, и после шестой стопочки ведет мужика в
залу.
— Совсем мертвые, это те, кто похоронены.
И точно: мертвецы глаза открыли, смотрят на них, пьяненьких, по их лицам
искаженным судороги пробегают.
— Ты не подумай, что я душегубством занимаюсь. Все они брошеннные, ненужные.
Кого из-под снега талого достал, кого в речке выловил; вон тот, голубчик, три
дня под забором на главном проспекте лежал... Кабы не я, городу бы дурно от
своих покойников стало, — хвастается хозяин.
— Как же ты их к себе таскаешь тяжелых, ведь, они одному человеку не под силу?
— Какой из меня человек! — отмахнулся добродушно дедок. — И таскать их незачем,
присел рядом, поговорил по душам, сам встанет и пойдет за мной... А потом, как
прослышали обо мне, так сами идут. Во, слышишь, опять в замке ключ
проворачивается.
— Пойду я, дядя, — заторопился мужик.
— Куды ж ты торопишься, лежать тебе и лежать, милок, в траншее, куда ты с
пьяных глаз брякнулся. А к весне такой порченный будешь, что и выпить мне с
тобой не захочется.
Замотал головой мужик, заорал, очнулся, а лежит он на дне траншеи обледенелой,
лицо отморожено, руки уже ничего не чувствуют; еле как выбрался, да еле как в
больницу попал.
И с того раза грамма в рот не брал, только на бутылку посмотрит, и сразу
шепоток ласковый ему слышится:
— ... а к весне таким порченным будешь, что мне и выпить с тобой не захочется.
|